Если задача поставлена — она должна быть решена!

Мария Александровна Школьникова — выпускница педиатрического факультета 2-го Московского медицинского института имени Н.И. Пирогова 1982 года, доктор медицинских наук, профессор, ведущий детский кардиолог РФ, известный ученый и организатор медицинской науки, президент Ассоциации детских кардиологов России. С 1987 года непрерывно работает в НИКИ педиатрии имени академика Ю.Е. Вельтищева (была директором с февраля 2014 по ноябрь 2016 года). Мы прошлись с Марией Александровной тропой воспоминаний о Втором меде, поговорили о том, как связаны кардиология и математика, что такое «привлекательность субъекта» при выборе специализации и почему сомнения — это совершенно нормально и даже полезно.

— Мария Александровна, Вы прошли путь от младшего до главного научного сотрудника, руководителя Федерального детского научно-практического центра нарушений сердечного ритма, директора НИКИ педиатрии, научного руководителя Института. Но до этого окончили Второй мед…

— Я, кстати, считаю важным сохранять знаковые названия вузов. А во Втором меде было много терминологических пассажей. Я бы искала возможности сохранять традиционные названия. На самом деле это, конечно, важная мантра, но главное все же — суть. И сохранение основных традиций независимо от переездов, смены руководства. Важно следовать в образовании развитию прорывных технологий. Это определяет вообще всё в нашем обществе. А развитие науки в медицине обуславливает еще и продолжительность жизни каждого человека.

Какое-то время ошибочно считали (и даже цитировали еще лет 10–15 назад), что здравоохранение не так уж много вкладывает в продолжительность жизни. Что гораздо важнее привычки, образ жизни, социальные аспекты… И ссылались бесконечно на одну и ту же публикацию, опубликованную, как я выяснила,  в 1970-е годы. А с этого времени многое в медицине кардинально изменилось: произошла сердечно-сосудистая технологическая революция, послужившая быстрому внедрению эффективных методов лечения и стремительному росту продолжительности жизни. Сейчас можно с уверенностью сказать, что технологии и здравоохранение, безусловно, решают почти все. И понятно, что вкладывать надо именно туда. Если, конечно, мы хотим жить долго и продуктивно. Вы знаете, можно делать то, что ты любишь, но любить то, что ты делаешь, — это сложная история. Первоначально мы выбираем то, что по душе. А потом мы должны полюбить то, что делаем.

— А у Вас так получилось?

— В общем, я думаю, что моя история — это скорее исключение, нежели правило. У меня изначально были более серьезные планы, связанные с биологией и математикой, а не с медициной.

— Но в медицине Вы все же неслучайно: Ваша мама — профессор, организатор и руководитель первой в СССР лаборатории в области диагностики детских лейкозов на кафедре педиатрии НИИ гематологии. Повлияла ли она на выбор профессии?

— Моя мама была поистине великим человеком. Она защитила диссертацию в Институте переливания крови, работала с лучевой болезнью у животных. Мама была биологом, окончила биофак МГУ. Туда и я хотела поступать. Этот факультет окончил мой сын.

Выбор формировался, конечно, под маминым влиянием: ее интеллекта, живого ума, потрясающей организованности.

Моей семьи коснулись сталинские репрессии. Двоюродная тетя моей мамы, которая провела в местах заключения несколько лет, хотя и была еще совсем молодой, после реабилитации заболела лейкозом и очень тяжело уходила. (Сейчас от этой формы люди уже не погибают.) Диагностика данного заболевания стала маминой главной темой с того времени на всю оставшуюся жизнь. Наталья Сергеевна Кисляк пригласила ее возглавить лабораторию диагностики детских лейкозов. Из этого учреждения потом выросло очень успешное в нашей стране направление. Наталья Сергеевна — потрясающий профессор, педиатр и просто уникальный человек. Я помню ее с седьмого-восьмого класса, так как мама часто брала меня с собой в командировки. Наталья Сергеевна обратила внимание на мою мать, молодую, талантливую, яркую личность, которая с красным дипломом окончила МГУ им. М.В. Ломоносова. И началась их совместная работа, длившаяся многие десятилетия. Все это свершалось на моих глазах. Какие потрясающие люди трудились в данной области, все они бывали у нас дома: Лидия Алексеевна Махонова, Елена Владимировна Самочатова, Александр Григорьевич Румянцев, ныне академик РАН, доктор медицинских наук, профессор, президент НМИЦ ДГОИ им. Дмитрия Рогачёва, почетный профессор кафедры онкологии, гематологии и лучевой терапии РНИМУ им. Н.И. Пирогова, которого я помню еще со школы, и многие другие 

Дочь Натальи Сергеевны, Оксана Андреевна Кисляк, работает во Втором меде. Она — заведующая кафедрой факультетской терапии лечебного факультета, доктор медицинских наук, профессор. Каждый раз, будучи школьницами, мы, пересекаясь с ней в командировках, обсуждали, до какой же степени наши мамы являются фанатами своего дела, как нам с ней повезло находиться рядом с такими умами! И это была удивительная школа для детей!

Я помню, как мама тщательно вела записи, журналы. С детства у меня дома были микроскопы, стекла. Я умела брать мазки крови. Это все было очень интересно. Но тем не менее, медицина не являлась моей целью.

Мама, конечно, повлияла на системность мышления, на умение наблюдать, на то, что в мою жизнь вошли естественные науки. Я очень любила учиться. Была сначала во французской спецшколе, потом в политехнической. И больше всего в жизни мне нравилась математика. Я с удовольствием решала сложные задачи, которые наш педагог специально для меня готовил.

С девятого класса ходила на университетские лекции по математике, истории, литературе и психологии. И в какой-то момент, оканчивая школу, я колебалась между психологией и математикой.

— То есть медицину даже не рассматривали?

— Никак не рассматривала!

— Как Вы выбирали вуз для поступления? Почему остановились на Втором меде?

— Поступать изначально я решила, конечно, в МГУ. Как мама.

Моя мама устроила мне встречу с университетскими психологами, и они мне объяснили, что психология как наука развивается циклично, а в ближайшие десятилетия всплеска не ожидается. Существовал некий застой. Думаю, связанный и с политической ситуацией. И эта встреча была очень серьёзной, психологи на меня, ребенка, потратили очень много времени. Я тогда решила для себя, что на психфак поступать не буду. И подала документы на два факультета: биофак и мехмат.

В те времена экзамены в МГУ проходили примерно на месяц раньше, чем во всех других вузах. Я активно занималась спортом, играла в волейбол, в шахматы. Была абсолютно в себе уверена, спокойно сдавала экзамены в Университет имени Ломоносова.

И после первого же испытания, получив вместо ожидаемой пятерки четверку, я удивилась. Ведь математику нужно было сдавать при поступлении на оба факультета. Я подала апелляцию и получила пятерку. Оказалось, что на экзамене я решила задачу четырьмя или пятью разными методами, при этом оптимальный вариант решения, как мне сообщили, должна была поставить первым. Но в итоге все исправили.

Я немного насторожилась. Потом меня ждало сочинение, как сейчас помню, по «Разгрому» Фадеева. И опять получила четверку. И вновь подала апелляцию. В итоге снова получила пятерку, но поняла, что здесь что-то не так. И я просто решила дальше на экзамены в МГУ не приходить. Молодой человек — всегда максималист. И он предъявляет какие-то повышенные моральные требования к учебному заведению.

Я ничего не сказала маме, просто сообщила, что не поступила. И однажды она подошла ко мне, играющей на пианино, увидела лежащую сверху на инструменте зачетку, раскрыла ее и, к своему удивлению, обнаружила, что там стоят оценки только за два экзамена. «Ты же сказала, что не поступила!» — ахнула мама. «Так вышло, что я туда больше не хочу», — сдалась я. Она очень расстроилась, но взяла с меня слово, что я пойду во Второй мед на экзамены. Мне надо было как-то извиниться. К тому же я дала маме слово. В итоге подала документы в «Пироговку».

Вспоминаю, как с другими абитуриентками обсуждали экзамен по физике. Я тогда уже поняла, что Второй мед — это непростое место, раз в задачах они дают тебе пять или шесть вводных, а нужно использовать, предположим, всего три.

По химии был очень интересный экзамен. Я писала, как сейчас помню, формулу жира, начиная не с основания, а с радикала. Принимавший экзамен преподаватель сказал: «Ну вы, конечно, все правильно ответили, но у вас какое-то глобальное отсутствие культуры в предмете. Представьте, если бы я вашу фамилию читала с последней буквы на первую: как бы это вам понравилось?»

Понравился мне и экзамен по биологии: преподаватель задал мне около десяти дополнительных вопросов, последний из которых касался строения рибосомы. Я поняла, что на нем я, конечно, подорвусь. И честно сказала: «Извините, но на этот вопрос я ответа не знаю». «И никто не знает», — произнес экзаменатор и поставил мне пятерку.

И тут я поняла, что «Пироговка» — это, наверное, мое место. Оно интересное и незаурядное. А дальше меня ждала потрясающая учеба.

— Кого бы Вы могли назвать своими учителями, наставниками? Какая у Вас была любимая дисциплина в Университете, а что давалось тяжелее всего?

— Хорошо запомнились мне фундаментальные дисциплины, такие как гистология. Я ходила на кружок, его вела Елена Александровна Поскрёбышева, с которой я подружилась и которая оказала на меня огромное влияние. Было много работы руками. Сейчас, я знаю, студентам не очень нравится гистология, но хочу сказать: ее можно и нужно полюбить, потому что клетка — это просто космос! И мама оказала тут влияние. Она была глубоко погружена в клетки крови, и, соответственно, я испытывала к ним заранее априорную любовь.

Физиологию нам читал Косицкий. Лекции были просто фееричными, удивительными! Я хорошо помню анатомию, несмотря на то что преподаватель являлся жестким и очень требовательным, абсолютно несентиментальным, собственно, как и сам предмет.

Позже появились медицинские дисциплины, которые, если честно, на первых порах меня немного разочаровали. Я поняла, что не существует какой-то твердой базы, не на что опереться, как на формулу, на какие-то абсолютные и безусловные знания, подобные законам Ньютона или уравнению Шрёдингера в физике. Тогда модно было говорить, что медицина — не наука, которую можно измерить математически, а скорее искусство. И с этой точки зрения мне она совершенно не подходила, потому что я все-таки приверженец надежных решений. Но потом появилась педиатрия.

— А почему педиатрия?

— Выбора, собственно, не было. Я бы точно не остановилась на лечебном факультете. Если я обещала пойти в медицину, то это должна была быть только педиатрия, привлекательность субъекта. Я не могла себе представить, что решаю проблемы взрослого человека с большими жизненными сложностями и психологическими трудностями. Мне всегда были интересны старики и дети. Вот если бы тогда появилась геронтология, я бы, наверное, выбрала ее. А эти шумные, ищущие и очень нервные взрослые — они бы только сбивали прицел.

Педиатрия меня сразу влюбила в себя и позволила определиться с выбором. Когда у нас появились первые преподаватели этой дисциплины, я, конечно, поняла, что не ошиблась. Лекции Натальи Сергеевны Кисляк, которая еще и артистически их читала! Александр Григорьевич Румянцев тоже безумно интересно вел занятия. Профессор Галина Андреевна Самсыгина, которая после Н.С. Кисляк заведовала кафедрой, была великолепным преподавателем. Все педагоги с кафедры запоминались. Все были очень талантливыми.

И конечно, когда на четвертом курсе у меня появился ребенок, я уже могла применять полученные знания…

— На привлекательном объекте?

-— Да, на очень привлекательном объекте! (Смеётся).

 Уже в ординатуре я попала на лекции Натальи Алексеевны Белоконь, которая определила цель моего дальнейшего пути: оказалось, что и в кардиологии есть математика. Особенно это касается нарушений ритма: там необходимы точный расчет, логика, очень много алгоритмирования и непонятного. И тут все сошлось. Я поняла, что здесь можно удовлетворить свое пристрастие к точным наукам.

Когда я столкнулась с энергией Н.А. Белоконь, с ее гиперуверенностью в будущем нашего направления — детской кардиологии, это оказалось очень верным. Сейчас становится понятным, что многие болезни у взрослых имеют истоки в детском возрасте. Особенно это касается наследственных заболеваний, сейчас их великое множество. Нет практически ни одной патологии сердца, в которой не было бы каких-то наследственных компонентов. А в нарушениях ритма — особенно. Все уже доказано. В особенности это касается жизнеугрожающих форм нарушений сердечного ритма, то есть того, чем я и занимаюсь.

Наследственный генез имеют в большинстве своем и кардиомиопатии. Даже ишемическая болезнь сердца — полигенное наследование, и этими факторами нельзя пренебрегать. Так математика превращается в генетику, в биологию, в метаболизм. Расчеты препаратов, титрование доз — все это очень сложный, но логичный и понятный мир, в котором можно приложить свои силы.

— Если бы к Вам обратился студент РНИМУ, который выбирает между педиатрией и любым другим направлением медицины, кому бы Вы посоветовали остановиться на первом варианте, а кому, по Вашему мнению, путь туда заказан? Почему?

— Очень интересный вопрос. Мне кажется, что советовать в принципе никому ничего нельзя. Это очень сложно — брать на себя ответственность, поскольку возможности и цели человека известны только ему самому. И даже будучи его близким родственником, другом, общаясь с ним часто, ты не можешь давать такие советы.

У меня как у педиатра очень большая практика, тысячи детей, и многие из них буквально вырастают на моих глазах. До 50% сердечно-сосудистых заболеваний у них имеют хроническое течение и постепенно переходят во взрослый возраст, и поэтому такие пациенты посещают меня неоднократно. Это не травма или инфекция, которую можно вылечить и забыть. То есть в таком случае с пациентом больше не надо встречаться. Родители с детьми приходят ко мне порой в течение нескольких лет, раз в год или чаще, если это тяжелое заболевание. И ты становишься для такой семьи долговременным консультантом, важным человеком в их жизни.

Надо сказать, что дети, которые бывают на приеме, очень ко мне прислушиваются. Многие хотят от меня совета: куда пойти учиться, какой язык выбрать… В итоге они воспринимают рекомендации от меня очень серьезно — как от авторитета. Я видела, насколько сильно действуют эти советы. Потом думаю: «А вдруг я ошиблась?» Советовать кому-то очень сложно и рискованно. Поэтому человек, стоя перед трудным выбором, должен главным образом прислушиваться к себе. Ему необходимо самому принимать важнейшие решения.

Можно рассказывать о себе, просто давать пищу для размышления. Но не советовать. У нас в школе учился сын Маресьева, помните «Повесть о настоящем человеке»? И к нам каждый год приходили он и медсестра, его жена, которая его спасала. Они много рассказывали о себе. Но как бы нам это ни описывали, никто из нас не пошел в летчики.

Больше всего, конечно, всегда привлекает пример каких-то личных достижений. Если у тебя получается работать с детьми, если выходит решать непростую задачу без подсказок (а ребенок не может тебе подсказать) — это здорово. Ты должен принимать решения самостоятельно. Педиатры ежедневно несут колоссальную ответственность за детские жизни, поэтому наши преподаватели — и Н.С. Кисляк, и А.Г. Румянцев — это гиперответственные люди, посвятившие себя целиком специальности. Благодаря им и из нас чего-то могло когда-то получиться.

— Лечить детей — это особое призвание? Маленький пациент — какой он?

— Ребенок очень уязвим, он не может сформулировать свои жалобы и точно описать нарушения самочувствия. И вот в этом отсутствии формализации, дополнительной информации, которую дает врачу взрослый больной пациент, кроется особая ответственность и необходимость принятия самостоятельных решений.

— Под Вашим руководством защищено 19 кандидатских диссертаций, а также четыре докторские. Вами было опубликовано более 330 печатных работ, 14 монографий, 33 методические рекомендации Минздрава России и Департамента здравоохранения Москвы. Сложно держать баланс между наукой и прикладной медициной? Что Вам ближе?

— Наука и практика — неразделимые понятия для меня. Если можно добиться того, чтобы смертность в детской гематологии-онкологии у нас стала сопоставимой с показателями ведущих стран, если смогли в лечении нарушений ритма у детей выйти на передовые в мире позиции, значит, это возможно сделать и в других областях медицины! Важно сконцентрировать усилия, чтобы тебя услышали, чтобы вовремя нашелся такой руководитель, как Юрий Евгеньевич Вельтищев, тот, кто поддержит твою эту идею, поверит в тебя.

Я помню, как меня вызывали в Минздрав и спрашивали: «А вы уверены, что нарушения ритма — это серьезная тематика? Что центр, который Вы планируете создать, не будет простаивать, что там будут лечиться пациенты?» Я аргументировала, приносила им статьи, приводила весомые доводы. В итоге меня услышали, поддержали. Это оказалось правильным решением. И я даже не могу себе представить, какие могли бы быть сложности и человеческие потери, если бы такого центра, как у нас, не было.

От нарушений ритма умирают на улице, во время занятий спортом, при стрессе. Даже от каких-то случайных, казалось бы, факторов. И на лице у человека не написано, что у него нарушение ритма, более того, он может очень долго не жаловаться; никак не проявляется это заболевание. Поэтому должна была быть внедрена целая система, чтобы перекрывать такие риски. И с этой стороны мы можем быть спокойны — с этим направлением у нас в стране все в порядке.

Мне кажется, даже прикладная медицина тоже сейчас уже «онаучнена». В данной сфере вся наука прикладная. А те, что называются фундаментальными, находятся рядом с медициной: это генетика, биология. Но в медицинской сфере все должно быть сразу проверено практикой. Наши исследовательские компетенции и возможности каждый раз нацелены на конкретного пациента, на определенный результат. Задача одна — вылечить. И так много нас ждет еще впереди! Мы сейчас находимся на уровне перехода на персонифицированную медицину, когда общий случай хорошо работает, но желательно все же довести до победного конца. И здесь необходимо применение персонального подхода, основанного на клеточных и животных моделях, на гипотезах. Это пришло активно в жизнь молодых врачей и, думаю, будет кардинально отличать новое поколение специалистов от их предшественников. Все они станут исследователями. И без этого в медицине будущего им будет невозможно достичь успеха. 

Рутинные же назначения в «стандартных» и «простых» случаях будут в ближайшем будущем делать по формализованным алгоритмам медицинские работники, такие как фельдшеры или даже медсестры. Для этого мы сейчас пишем учебные модули, ведем масштабную образовательную деятельность, чтобы максимально использовать оптимизированные формализованные подходы для решения известных задач.

Наш Институт, где я работаю с аспирантуры до сегодняшнего дня, всегда фокусировался на сложных и нерешенных проблемах, с момента его основания в 1927 году. К числу первых задач относилась разработка нормативов питания, потому что было очень много гипотрофичных детей. Потом мы занимались туберкулезом, болезнями органов дыхания. Затем на первый план вышли другие инфекции и классы болезней. И каждый раз наш Институт поворачивался к этим проблемам «face to face», и образовывались школы настоящих профессионалов, которых выращивали у нас в Институте. Ю.Е. Вельтищев сумел нас, конечно, так воспитать: если задача поставлена, то она должна быть решена.

В Институте появилось первое в СССР отделение медицинской генетики. Это произошло в стране, где данное направление еще недавно считалось лженаукой. Вельтищев взял на себя эту смелость: отправил людей обучаться (за границу в том числе) и выстроил данную генетическую линию. Отдел генетики, бесспорно, уникален. Это целый центр изучения орфанных заболеваний, который занимается самыми сложными случаями у пациентов со всей страны.

Также в нашем Институте впервые появился отдел медицинской кибернетики, возглавили его сначала М.В. Жилинская, потом Б.А. Кобринский. И школа этих инженеров, биологов, математиков, программистов, которые решают медицинские задачи, всегда находились на острие проблематики. Очень востребованными были работы наших ученых.

Н.А. Белоконь и Ю.Е. Вельтищев организовали отделение врожденных наследственных заболеваний сердечно-сосудистой системы. Это случилось в начале 1980-х. Самое главное — такое было задолго до того, как орфанные заболевания стали большим «брендом» в мире. Все потому, что Вельтищев предвидел роль наследственности, генетики очень давно. Сердечно-сосудистые заболевания представлены в этой группе обширно.

Юрий Евгеньевич поддержал идею создания первого в мире центра детского нарушения сердечного ритма. И это тогда являлось настоящим вызовом. Я абсолютно точно была уверена, что такое надо делать. Шел 1996 год. Есть этот момент уверенности в жизни, когда ты можешь и хочешь заниматься настоящим делом, и в это время молодому человеку очень нужна поддержка. Институт, в котором я выросла, мне доверял, так же как и Юрий Евгеньевич Вельтищев. Он фактически стимулировал меня на раннюю защиту докторской диссертации, всячески поддерживал наши с коллегами (Л.М. Макаровым, В.В. Березницкой, Л.А. Кравцовой, М.И. Лаан и другими) исследования, очень внимательно относился к моим научным публикациям (он был главным редактором медицинского журнала «Российский вестник перинатологии и педиатрии»).

Так, в 1996 году мы создали наш центр, который я считаю, конечно, главным делом своей жизни. И до сих пор нам удается держать высокую планку.

Если говорить о приоритетах в российской медицине, то, бесспорно, в первую очередь это Центр имени Дмитрия Рогачёва. Работа данного медучреждения повлияла на снижение смертности от лейкозов. Это произошло после того, как А.Г. Румянцев внедрил международные протоколы лечения и реабилитации. У нас смертность от детских лейкозов снизилась первой по стране и достигла уровня передовых государств мира. Это был фантастический, абсолютно инновационный прорыв.

Сердечно-сосудистая революция, которая во всем мире случилась в начале 1980-х годов, когда стентирование и аортокоронарное шунтирование стали практически рутинными процедурами, к нам пришла, к сожалению, только в 2000-е. Но мы быстро наверстали упущенное. Поэтому смертность от сердечно-сосудистых заболеваний стала снижаться. А ведь весь советский период этот показатель фиксировался очень высоким.

Я хочу сказать, что всегда было на кого ориентироваться. Когда мы с коллегами (Л.М. Макаровым, В.В. Березницкой, Л.А. Калининым, С.А. Термосесовым, Р.Ш. Гариповым, Л.А. Кравцовой, Р.А. Ильдаровой, И.В. Абдулатиповой, Е.Б. Поляковой, Е.Г. Верченко, И.М. Миклашевич и многими другими) строили нашу службу, то понимали, что нам нужны все имеющиеся на данный момент в мире технологии, что они должны быть собраны в одном месте и доступны каждому пациенту. То есть требовалось создать замкнутый цикл — от клиники, диагностики, медикаментозной терапии, хирургического лечения до мониторинга этих больных, семейного наблюдения. Словом, все должно было быть у нас под контролем. И только так мы добились отличных результатов. И они не заставили себя ждать: у нас, наверное, один из самых низких показателей смертности в мире от нарушений сердечного ритма, от самых тяжелых и даже от фатальных аритмий. И совершенно нет потребности в зарубежной помощи. Наоборот, к нам приезжают из разных стран и знакомятся с нашим опытом. В год мы делаем, например, около пятисот интервенционных процедур. Это самый высокий показатель в мире. И еще хочу заметить, что мы бы добились большего, если бы в России было хорошее финансирование медицинской науки. А педиатрическое направление поддерживается пока еще очень слабо.

— Как Вы считаете, каким образом будущему медику нужно справляться с сомнениями, одолевающими его на профессиональном пути? Свидетельствуют ли они о неверном выборе дела жизни?

— Убеждена, что с сомнениями справляться не надо. Сомневающийся человек — тот, который ищет правильный ответ. Надо понимать, что постоянно приходится принимать решения — это всегда за и против. Сомнения все равно присутствуют. Приняв решение, порой понимаешь, что неуверенность осталась. Проследить это можно по тому, как изменялась парадигма отношения к COVID-19.

Сомневаться надо! Если бы мы этого не делали сперва, то не было бы диалектики и правильного понимания, которые через полтора года с начала пандемии привели нас к решениям, очень далеким от первых представлений о вирусе.

Я считаю, что сомнения — очень важная часть нашего развития. Как раз преодолевая их, мы читаем литературу, ищем ответы. И конечно, профессионал — это в первую очередь человек, с уверенностью принимающий решения, основанные на очень большом количестве аргументов.

— А если у молодого медика или студента возникают сомнения по поводу правильности выбранного профессионального пути?

— Это другое дело. Как в литературе: если можешь не писать — не пиши. Если ты сумеешь без медицины жить — живи. Наверное, существует, слава Богу, много и смежных профессий. То есть возможно найти себе применение практически везде.

Если молодой человек сомневается, выдержит ли он, скорее всего, из него может выйти очень хороший врач.

Встречаются люди, которые судят обо всем безапелляционно, и даже как-то подсознательно в таком случае хочется возразить: истина существует только в Нагорной проповеди. С этим не поспоришь. А все остальное ты все равно перепроверяешь, подтверждаешь, подвергаешь сомнению. Наверное, это главное, чему меня учили мои самые хорошие преподаватели, которые говорили, что вы должны развиваться самостоятельно. По большому счету человек доверяет только самому себе и своим учителям.

Я бы советовала любому доктору непрерывно читать медицинскую литературу. Логику надо тренировать. Н.А. Белоконь, обучившая меня кардиологии, своей кардиологии, говорила: «Каждый день ты должна что-то читать. Если прошел день без книги — на русском, английском, он прошел зря». Нужно постоянно тренировать чутье, заинтересованность.

— Второй мед — это? 

— Второй мед мне всегда импонирует тем, что там стимулируют студента, человека, находящегося на старте своего пути, к принятию самостоятельных решений. Это мне кажется самым важным. Все мои учителя были нацелены на то, чтобы ученик сам принимал решения, и чем раньше, тем лучше.

Например, на оперативной хирургии тебе, молодой студентке, надо было ампутировать конечность. Ты не то что отпилить не сможешь эту кость — у тебя просто в голове не укладывается сам факт. А тебе дают анатомический объект. Ты должен чью-то реальную ногу ампутировать, сделать кожный лоскут, зашить, сформировать культю — и только так ты сдашь практическую работу. И ты никак не проедешься ни на чьем горбу, не сможешь «спрятаться» за коллективное решение. Это твоя личная задача. Такой подход мне нравится — всегда нести ответственность.

Помню, в Конакове мы во время отдыха с моей ближайшей подругой (кстати, до сегодняшнего дня) Ольгой Журбенко (Ширинской) на спор с мальчиками учили мимические мышцы лица на латыни. За час. А этих мелких мышц очень и очень много. Мы учили, и в спарринге должны были отвечать друг другу. И при этом мы не считались зубрилками. У нас была очень интересная и насыщенная жизнь. Но обязательно присутствовал вот этот профессиональный интерес — он подогревался, стимулировался, и ты чувствовал, что с огромной командой летишь на таком большом межпланетном корабле. И каждый тебе может доверить управление на время, и ты всегда должен быть готов, не подвести, оказаться достойным этого доверия.

Чему нас учит Второй мед? Это ценить своих учителей и коллег.

— Скажите, поддерживаете ли Вы связь с однокурсниками?

— Конечно, поддерживаем. Мы и работаем все вместе. Многие трудятся у нас в Институте, другие выбрали военную медицину, некоторые возглавляют кафедры в нашем Университете. Ты хорошо отдаешь себе отчет в надежности этих людей. Наше поколение продолжает искать новые знания и лечить людей. Мы учились и учимся рядом друг с другом.

Когда мы оканчивали институт, он переезжал с Большой Пироговской в Тропарево. Все наверняка помнят бабу Катю (Екатерину Александровну Дроздовскую), которая у нас преподавала философию. Это была потрясающая женщина, мы сдавали ей кандидатский минимум. Любой выпускник знал в наше время бабу Катю. Она вложила свою харизму в формирование поколений врачей, кандидатов и докторов наук. 

Второй мед всегда славился яркими личностями, самостоятельностью мышления, выдающимися преподавателями. У нас во все времена были люди, которые сумели сохранить себя, несмотря ни на какие внешние условия и трудности. И новые поколения врачей должны продолжать в том же духе. Нужно продолжать учиться, спокойно работать, опираясь исключительно на науку, на проверенные факты и не прислушиваясь к назойливому информационному шуму. Во все времена талантливые врачи нужны для здоровья людей!