«Я очень хорошо запомнил атмосферу храма науки, царящую в старых аудиториях»

Сергей Юрьевич Семыкин, заведующий педиатрическим отделением Российской детской клинической больницы (РДКБ) РНИМУ им. Н.И. Пирогова Минздрава России, кандидат медицинских наук, выпускник педиатрического факультета 2-го МОЛГМИ им. Н.И. Пирогова (1986). 

— Сергей Юрьевич, расскажите, пожалуйста, как Вы выбрали медицину? 

— Мой родной дядя Алексей учился во Втором меде. Он старше меня на 10 лет, жил в общежитии на улице Академика Волгина (а моя семья — на Профсоюзной), поэтому его учебные будни, студенческие вечеринки, подготовка к экзаменам — все было на моих глазах. Однако о том, чтобы самому стать врачом, в те годы я и не думал, планировал поступить в какой-нибудь технический вуз. Мой отец всю жизнь проработал на заводе инженером, а я все свое детство ездил отдыхать в детские лагеря от его предприятия. Планы изменились, когда я попал на день открытых дверей в технический институт имени  Н.Э. Баумана (ныне МГТУ им. Н.Э. Баумана. — Прим. ред.). Тогда я понял, что это абсолютно не мое.  Алексей мне очень вовремя подсунул две книжки: одну — по судебноймедицине, вторую — по авиационно-космической. Тогда я впервые открыл для себя, что подготовка космонавтов — это очень интересно. Я спросил у моего дяди: «Чтобы стать специалистом по авиакосмической медицине, куда нужно поступить?», на что он ответил: «В наш институт на любой факультет. На педиатрический конкурс меньше». Вот так все и решилось. Обстоятельства сложились наилучшим образом: в олимпийский год (1980) в вузы ограничили прием, иногородних практически не брали, поэтому и проходной балл былнебольшим. Без всяких репетиторов я подготовился и стал первокурсником Второго меда.

— Трудно ли было учиться? Поделитесь впечатлениями о первых студенческих годах.

— Первые полгода в институте ушли на то, чтобы понять систему обучения в высшей школе. За все годы во Втором меде я не пожалел, что решил стать врачом. Особенно интересно стало со второго-третьего курса, когда начались клинические дисциплины. Мне очень повезло с наставниками, особенно хочется отметить преподавателя пропедевтики детских болезней профессора Сергея Сергеевича Постникова, который сейчас работает на кафедре клинической фармакологии. Алексей проходил у него субординатуру (каждого студента прикрепляли к определенной кафедре). Так он учился целый год. В течение этого времени можно было знакомиться с разными отделениями больницы, где базировалась кафедра. Фактически это интернатура, только обучение проходило в группе под контролем преподавателя. И я, и Алексей учились таким образом в Измайловской детской больнице № 3. 

А вообще, с Сергеем Сергеевичем я познакомился, учась на втором курсе. С этим связана такая история: Алексей тогда уже работал в Карелии по распределению. Его сын Женя заболел, и мой дядя не мог разобраться с диагнозом. Как выяснилось позднее, это был паратиф. Лечился Женя в Москве, в Измайловской детской больнице № 3, и Алексей попросил меня навестить его. Я  тогда впервые встретился с Сергеем Сергеевичем, который был его лечащим врачом. Он разговаривал со мной, второкурсником, как с равным: поделился своими соображениями насчет патогенеза заболевания племянника. Меня это поразило! В следующем году пришли на занятия по пропедевтике детских болезней, и нас встречал преподаватель — им оказался профессор Постников. И с тех пор мы вместе всю жизнь. Я стал старостой кружка по пропедевтике детских болезней, которым он руководил. 

— Как началась Ваша самостоятельная работа врачом? 

— После окончания ординатуры я четыре года отработал врачом-педиатром в Кремлевской больнице 4-го Управления. Там есть педиатрический корпус, несколько отделений, дежурная группа врачей, куда я входил. Надо сказать, это была скука смертная.

— В Вашей практике в этой больнице совсем не было интересных случаев? 

— Были, конечно: например, привезли ребенка, наглотавшегося мелков, которыми рисуют художники, и получившего отравление солями тяжелых металлов. А однажды поступил мальчишка, съевший несколько упаковок безобидного лакомства советского времени «Холодок». У него развилась тяжелейшая мультиформенная эритема с лихорадкой под сорок, наблюдались сине-красные разводы, опухшие губы. Была пятница, посоветоваться не с кем. Знаете, чем меня поразило это отделение? Никто не брал на себя ответственности, все ждали консультантов — профессоров, академиков. Тогда в Кремлевской больнице сложилась такая специфическая система. В коллективе между нами, молодыми докторами и старшими коллегами, которые еще Сталина видели, не было «прослойки» врачей среднего возраста. Разность взглядов осложняла наше общение.

Оживилась работа только с приходом на заведование первым терапевтическим отделением Андрея Петровича Фисенко, который сейчас возглавляет Национальный медицинский исследовательский центр здоровья детей. Он был прекрасным заведующим: грамотным, демократичным. Всегда прислушивался к мнению даже более молодых врачей. Но возможности профессионального роста, развития, расширения медицинского кругозора в ведомственной больнице были очень ограниченными, и пришлось менять место работы на РДКБ.

— Что помогло Вам «собрать» хорошую базу знаний для самостоятельной врачебной деятельности? 

— Ординатуру я проходил все в той же Измайловской больнице, но, еще будучи студентом, старался постоянно дежурить с Сергеем Сергеевичем. Это был неоценимый опыт. В то время как мои однокурсники ходили по барам, я дежурил и многому учился. А на практику — медсестринскую и врачебную — уезжал в Карелию к Алексею. После пятого курса у юношей были военные лагеря, а у девушек — практика в поликлинике. С практикой связана еще одна забавная история. Всех четверокурсников в основном распределяли по Подмосковью, а мне очень туда не хотелось. Более того, на врачебную практику я уехал, что называется, в самоволку. Когда я приехал на распределение, то увидел, что даже ребят из регионов не отпускают в больницы своих городов. Я понял, что мне, москвичу, тем более откажут. На свой страх и риск поехал в Карелию, честно отработал практику. И стал думать, как сделать так, чтобы ее зачли в институте. Когда нужно было заполнять отчет о прохождении практики, я поехал в Петрозаводский медицинский институт, где у Алексея были друзья. Мне выдали специальную отчетную форму — толстенную такую «амбарную книгу» на русском и карельском языках, которую я заполнил. С этим внушительным документом отправился в карельский Минздрав, где занимал высокую должность Николай Николаевич Ваганов, который потом стал главным врачом РДКБ. Мне поставили все нужные печати. И я вернулся с этим документом в Москву. Перед зачетом по практике волновался, хотя заместитель декана факультета по практике по фамилии Штейнберг (имени и отчества, к сожалению, не помню) был добрым человеком. Я зашел практически последним, он и спросил: «Не ты ли тот самый Семыкин, который не прошел практику?» Тут я честно все и рассказал, подтвердив свои слова «амбарной книгой». Экзаменаторы настолько опешили, увидев мои солидные документы, что даже не стали ничего спрашивать, хотя моим товарищам задавали непростые вопросы о дозировках лекарств, разведении препаратов и так далее. Однако в тот день мне зачет не поставили, сказав прийти через неделю и узнать свою судьбу. Когда в назначенное время я зашел в кабинет к Штейнбергу, тот сказал: «А, Семыкин! Я вам практику зачел — люблю наглецов!»

— На Ваш взгляд, в провинции работать сложнее, чем в столице? 

— Я проходил практику в Олонецкой центральной районной больнице. Мой дядя работал там в роддоме анестезиологом, а его жена — педиатром. За время своей работы я видел пациентов с тяжелыми пневмониями, с фебрильными судорогами. Что интересно: судороги у новорожденных сами карелы называют «родимчиком» (или «щетинкой»). В возникновении судорожного синдрома зачастую виновата их местная традиция: забрав малыша из роддома, они обязательно несли его попарить в бане. Новорожденные перегреваются быстро, возникают судороги. До сих пор вспоминаю пациента — подростка с врожденным пороком сердца. Очень печальная у парня судьба. Его родители-алкоголики здоровьем сына не занимались. Болезнь, до поры до времени явно не проявлявшаяся, в какой-то момент быстро привела парня к декомпенсации и смерти. На вскрытии выяснилось, что, если бы все сложилось по-другому, ребенка можно было бы спасти. У него был дефект межпредсердной перегородки, который периодически закрывался «шариком» из собственных тканей сердца, до поры до времени выполнявшим роль клапана. Если бы родители интересовались здоровьем сына, его можно было бы прооперировать. То есть закрыть дефект материалом из «шарика», и тогда парень мог бы жить. До сих пор вспоминаю, как было обидно, когда патоморфолог после вскрытия рассказал нам все это. А что касается условий работы, то мы сталкивались и с дефицитом лекарств, и закрытыми фельдшерско-акушерскими пунктами (ФАП). Сдавая экзамен по общественному здоровью и здравоохранению на шестом курсе, я, отвечая на вопрос о ФАП, заметил, что увиденное в Карелии отличается от того, что написано в учебниках. Помню, как мне досталось за собственное мнение от комиссии экзаменаторов, куда входили представители регионов. Меня даже антисоветчиком назвали и поставили в зачетке «удовлетворительно». 

— Всех выпускников распределяли по больницам. Вы сразу пошли в ординатуру? 

— У меня было распределение в ординатуру по целевому направлению от 4-го Управления, потому что мои родители — рабочие. Тогда это играло большую роль, учился я хорошо. Перед окончанием ординатуры проходил практику в поликлинике от 4-го Управления в Старопанском переулке. Более тоскливого месяца моей профессиональной жизни, чем тот, не было никогда. Я учился в ординатуре по общей педиатрии с уклоном в гастроэнтерологию. Пожилой врач — мой куратор, и она была уверена, что я сменю ее на этом посту. Работа спокойная: на прием с 15:00 до 18:00 приходили два человека с дискинезией или чем-то подобным, за окном кабинета — часы на Спасской башне. Я смотрел, как медленно двигаются стрелки, а прием все тянулся, и мне становилось все тоскливее. Не так я представлял себе работу врача. И вот к окончанию ординатуры мой товарищ, которого распределили в ЦКБ РАН, предложил мне перейти к ним. Узнав, что есть свободные ставки, я упросил отпустить меня в эту больницу. Три года проработал в детском корпусе ЦКБ в должности дежуранта. Мне нравилось там: хорошие условия, обходительный персонал, была возможность применить все полученные знания. 

— Сергей Юрьевич, а как Вы пришли в РДКБ? 

— Можно сказать, благодаря случаю. Сергей Сергеевич выяснил, что в отделении нейрохирургии моего однокурсника Андрея Георгиевича Притыко есть ставка консультанта-педиатра, на которую меня пообещали взять. Уволившись из ЦКБ, я узнал, что место уже занято. И тогда Андрей Георгиевич отправился со мной к заместительнице главного врача, которая и предложила мне заведовать отделением генетики. Тогда это направление было новым. Помню, я у нее спросил, с какими заболеваниями буду иметь дело, и выяснил, что с муковисцидозом. На тот момент я располагал лишь институтскими знаниями о данной патологии, поэтому был в замешательстве. «У нас никто не знает тонкостей возникновения и лечения этой болезни. Вы разберетесь», — успокоила меня заместительница главного врача. Оказалось, что это тяжелая сочетанная педиатрическая патология. Три года работы практически без выходных и с большим количеством дежурств понадобились мне, чтобы разобраться. Сейчас наше отделение называется педиатрическим, и мы занимаемся в основном пациентами с муковисцидозом. Помню свое первое впечатление от знакомства с болезнью. Это было ужасно. В отделении лежали худые задыхающиеся дети. Лечить их по-настоящему тогда не умели, поэтому родители пациентов использовали все, что считалось возможным. Например, было модным мазаться бальзамом «Виатон», у которого неприятный запах. В отделении стоял жуткий запах кала, характерный для муковисцидоза, смешанный с «ароматом» бальзама. Летальность в отделении была высокой. В общем, создавалось впечатление склепа. Чтобы изменить ситуацию, профессор Наталья Юрьевна Каширская поехала на стажировку в Англию. Врачи, которые занимались там муковисцидозом, узнав о положении дел в России, придумали проект по исследованию ферментного препарата «Креон». Они поставляли нам это лекарство, а мы изучали его эффективность и делились полученными данными. Был и проект, связанный с антибиотиком «Фортум», эффективным при синегнойной инфекции. Английские коллеги очень помогли нам в то сложное время и знаниями, и препаратами. Сейчас продолжительность жизни больных с муковисцидозом возросла от пяти — семи лет до 35. Каждый год мы передаем во «взрослую» больницу по два десятка пациентов, многие из которых с хорошим нутритивным и легочным статусами. Когда видишь результат своего труда, стало гораздо проще работать в отделении, где в 1990-е годы царила безысходность. Со взрослыми пациентами работают терапевты, особенно активно в ГКБ № 57. 

— С какими основными проблемами сталкивается семья, в которой живет неизлечимо больной ребенок?

— Конечно, они вынуждены жить как под дамокловым мечом. Однако благодаря пренатальной диагностике больные муковисцидозом могут иметь здоровых детей. В гене, отвечающем за возникновение этой патологии, выявлено около двух тысяч мутаций, многие из которых встречаются достаточно редко. Сейчас практически любой больной муковисцидозом имеет возможность пройти генетическое обследование, в результате которого обнаруживается патологический ген. С учетом таких данных семьи наших пациентов могут планировать беременность и рожать либо полностью здоровых малышей, либо носителей гена, у которых эта болезнь не разовьется. 

— Каковы перспективы лечении таких больных? Можно ли их полностью перевести на заместительную терапию?

— До недавнего времени все наши препараты относились к заместительной терапии. Ферменты помогают переваривать пищу, муколитики разжижают мокроту, антибиотики борются с инфекцией. Однако сейчас появились препараты, которые направлены на патогенез муковисцидоза. Самый известный из них — «Калидеко», но он помогает не при всех мутациях гена. На Западе многие пациенты его получают с хорошими результатами. В России пока лишь единичные случаи применения, но результат обнадеживает, хотя лечение очень дорогое. Мы и наши коллеги много работаем в этом направлении. Кроме того, занимаемся поиском взаимосвязи муковисцидоза и дисплазии соединительной ткани. Наш доктор Анастасия Васильевна Горяинова пишет диссертацию на эту тему. Это очень интересно, потому что в ходе исследований выяснилось, что не все тяжелые поражения легких связаны с муковисцидозом. Даже при одинаковых мутациях в гене одни пациенты болеют в легкой форме, а другие — тяжело, с кистозно-фиброзной дисплазией легких, со спонтанным пневмотораксом. При дисплазии соединительной ткани, когда нарушается структура белков коллагена, эластина и фибриллина, у пациента развиваются точно такие же поражения. Эту тему подробно изучили наши коллеги из Петербурга. Мы нашли один из генов-модификаторов, часто встречающихся при дисплазиях в популяции людей, у которых нет муковисцидоза, и у наших пациентов. Мы уже готовим к печати статьи, я буду выступать на конференциях в Казани и в Петербурге с докладом «Связь дисплазии соединительной ткани с муковисцидозом». На самом деле эту идею я вынашивал много лет, но так получилось, что лабораторные исследования начались только три года назад. 

При использовании препаратов, нормализующих работу хлорного канала, потребность в антибиотиках уменьшается. Это объясняется тем, что препарат воздействует на основную «проблему» наших пациентов — вязкий секрет, вырабатываемый железами внешней секреции: желчь, желудочный сок, мокроту. Густая мокрота скапливается в бронхах, где и развивается инфекция. Если нормализовать работу хлорного канала, мокрота разжижается, следовательно, угроза инфицирования легких уменьшается. Однако это не значит, что больные могут обходиться совсем без лечения, но доказано: потребность в ферментах уменьшается.

— К Вам в отделение попадают дети со всей России. А в каких регионах справляются с муковисцидозом самостоятельно?

— Могу отметить Санкт-Петербург, Астрахань, Омск, Томск, Новосибирск. В региональных центрах этих городов хорошо подготовлены кадры. Мы с коллегами работаем в тесном сотрудничестве, делимся опытом на конференциях. Если в регионе не могут справиться, то такого пациента везут к нам. В нашем отделении индивидуально подбирают схему лечения: это может быть коррекция ферментов, муколитиков, применение новых препаратов. Сейчас появился муколитический препарат «Гионер» — это 7%-ный хлорид натрия с гиалуроновой кислотой. У многих пациентов он эффективен в отхождении мокроты, а в некоторых регионах его пока не применяют. Когда пациенты приезжают сюда, мы подбираем им препарат и отправляем домой с рекомендациями. Тогда регион начинает закупать лекарство, которое помогает пациенту.

В среднем дети у нас находятся две недели. Сохранных пациентов мы стараемся обследовать быстро. 

— Возможно ли генное лечение муковисцидоза?

— Мутация гена, которая вызывает это заболевание, была открыта еще в 1989 году, а здоровый ген синтезирован в 1991-м. Естественно, «вылечить» геном пытались не один раз. Однако если на чистой живой культуре патологических клеток ген встраивался великолепно, то уже при испытаниях на животных все попытки были неудачными, потому что каждый раз включалась иммунная система. Именно поэтому вместо генной терапии начали изобретать препараты, которые воздействуют на хлорный канал. 

— Обучаются ли у Вас ординаторы, которые планируют заниматься пациентами с муковисцидозом?

— Обычно в отделение приходят ординаторы общей педиатрии на курс пульмонологии. Часто посещают нас и старшекурсники с кафедры госпитальной педиатрии № 1 имени академика В.А. Таболина: пожалуй, только у наших пациентов можно услышать при аускультации огромное количество разных оттенков дыхании, хрипов разного калибра. Очень хорошо, что в РДКБ будут заниматься студенты, обучающиеся на кафедре пропедевтики детских болезней. В плане демонстрации наше отделение — одно из самых подходящих. 

— Что для Вас Второй мед?

— Мне посчастливилось два курса проучиться в историческом здании Второго меда. Я очень хорошо запомнил атмосферу храма науки, царящую в старых аудиториях. Новое здание мы фактически строили своими руками: проводились субботники, на которые нас снимали с занятий. Мы выносили мусор, выбивали отбойным молотком неправильно положенные блоки. Бывало, что с учебы снимали целую группу недели на две. Так что новый Второй мед возводили студенты, которые были немного и строителями. (Улыбается.) И конечно, это наша альма-матер. Нам посчастливилось работать бок о бок со своими преподавателями в больнице, что было очень полезно. Наше обучение продолжалось и после выпуска, и это помогло быстро встать на ноги в профессиональном плане.

Интервью было проведено в 2018 году.